Всё было на вполне приличном уровне. Плакаты «Дима – наш достойный мэр». Наряженные провинциальные женщины с восторженными улыбками и неизменными при этом сверкающими золотыми зубами. Дети с цветами, в белых колготках с испачканными коленками. Общее воодушевление под контролем охранников с неподвижными, тяжёлыми лицами. Словом, всё, что обычно называют встречей с избирателями, проходило нормально.

Дима Дворский, высокий молодой человек в модном костюме, с внешностью предпринимателя и доцента вуза одновременно, был родом из этих мест. Когда-то он сам ходил по улицам старого городка, среди смешных, уродливых  домиков, построенных неведомым и, похоже, не всегда трезвым архитектором. Встреча с Димой, кандидатом в мэры – а он теперь, проучившись в двух киевских вузах и сделав неплохую карьеру в известной политической партии, как раз выдвигался в отцы города – проходила в местном центре искусств. При советской власти здесь был дом культуры вагоноремонтного завода.

Мероприятие уже приближалось к завершению, когда к Диме, немного уставшему от необходимости постоянно улыбаться и растягивать свои пухлые, ещё юношеские губы (от чего даже за ушами побаливало) подошёл охранник с лицом украинского терминатора и негромко доложил:

– Тут народ в очередь за автографом записывается. Мы вашу книгу раздали.

– Ладно, давай их сюда, только по одному.

Дима оглянулся и увидел аккуратно построенную группу людей с книжками в пёстрой глянцевой обложке.

Быстро и внимательно Дима не то, чтобы осмотрел, но буквально ощупал взглядом эту маленькую толпу. Ни знакомых лиц, ни явных сумасшедших он не заметил. Охрана, наверняка, провела первый отсев, но доверял Дима только себе. Он был уверен, что лучше других знает этих людей.

– Дмитрий Борисович, здравствуйте! –  полная женщина лет пятидесяти в атласном платье с нелепым бантом под грудью первой подошла за автографом. – Вам привет от школы номер восемь!

От волнения женщина глубоко задышала. А Дима, растянув губы в такую широкую улыбку, что за ушами появилась тупая ноющая боль, и часто повторяя «спасибо большое» и «как же-как же, конечно, помню», стал подписывать свою книгу. При этом он продолжал беспокойно поглядывать по сторонам большими чуть на выкате голубыми глазами.

К несчастью, повод опасаться у Димы был. Команда его противника в борьбе за пост мэра прибегла к подлому, но всегда безотказному приёму очернительства. В интернет была запущена история о том, что он, Дима, скрывает своё национальное происхождение. Что его интервью, где он описывает папу-украинца и маму-украинку, мягко говоря, не соответствует действительности. И что у него в государстве Израиль полно родственников, поскольку он никакой не украинец…ну, и так далее.

Безусловно, это было подлостью. Да и ложью, в сущности. Хотя и не совсем. Мама отца, то есть его, Димы, бабушка, которую он не помнил, поскольку она умерла ещё до его рождения, и вправду, могла бы с полным правом стать гражданкой этого государства.

Факт этот Диме, как политику, приходилось скрывать. Он постоянно ловил себя на самом обыкновенном страхе, что его испорченное по линии отца происхождение подтвердится.

Чтобы этого не случилось, зная возможности спецслужб, Дима разорвал и сжёг фотографии из семейных альбомов, где были запечатлены нежелательные лица. К его досаде, альбомов было много. У бабушки, мамы отца, имелось немало родственников, и все они любили фотографироваться.

В первую очередь, это касалось бабушкиных сестёр. Их было четверо. Когда Дима был маленький, они съезжались из разных мест Украины, обычно на бабушкин день рождения, чтобы помянуть её светлую душу.

Но даже сегодня, несмотря на выборы и все тревоги своего избирательного штаба,  Дима, не мог разорвать, забыть и вытереть из памяти то ощущение неистовой, жаркой любви, которая изливалась на него от всех этих бабушек и тётушек, раз в год появлявшихся в их доме.

Тётя Сима, тётя Аня, тётя Роза, тётя Поля. Он помнил их всех вместе, словно они были одним существом. Помнил восхищённые улыбки, бесконечные тискания его, маленького, вечные вздохи и восклицания: «Хорош мальчик!». И ещё он помнил то чувство счастья и бесконечного покоя, которое наполняло его в кругу этих пахнущих дешёвыми духами, наряженных «как в гости» простоватых родственников.

Особенно его любила тётя Поля. Маленькая, ростом с ребёнка, всегда улыбающаяся, с подрисованными бровками и тёплыми ласковыми руками, которыми она так смешно щекотала его, на которых носила его, указывая коротенькими пальчиками на кошек, собак и голубей: «Смотри, масенький, это котя, а это собачка, гав-гав». Тетя Поля, бабушка Поля…

Когда Дима Дворский вступил в известную партию, без его участия, но с его молчаливого согласия, родственникам по линии не украинской бабушки верные люди дали понять, что родственные чувства следует остудить. Для его же, Диминой пользы. Это с пониманием было принято. Поминальные встречи прекратились.  Да и встречаться, в общем-то, было уже некому. Бабушки-тётушки одна за другой умирали. И когда подросшему Диме сообщали дома, что умерла очередная бабушкина сестра, он для приличия вздыхал, пожимал плечами, мол, что поделаешь, закон природы, и тут же забывал об этом. Но совсем забывать, видимо, было нельзя.

Когда Дима, окончательно измочаленный автографами, возбуждёнными земляками и беспрерывными улыбками, с облегчением заметил, что толпа подписантов убывает, когда он поднял свои голубые глаза, собираясь произнести очередную пошлость, вроде, «это лично вам от меня, на добрую память», юный кандидат в мэры от неожиданности обмер.

Крошечная старушка в белой застиранной блузочке с кружевным воротником стояла перед ним, сжимая в руках цветастую книжку под названием «Город будущего». Нижняя губа её подрагивала. Подрисованные бровки шевелились. Она часто схватывала ртом воздух, но так и не начинала говорить. Сморщенное старое личико улыбалось виноватой улыбкой, и было видно, что она может сейчас заплакать.

Это была тётя Поля. Как она появилась здесь, было непонятно. Дима вообще не мог припомнить, вздыхал ли он по её поводу, пожимал ли плечами, мол, все там будем. Он только с ужасом видел, что перед ним живая бабушка Поля.

– Доденька, извини меня, дорогой, – словно проплакала бабушка Поля. Нижняя губа её запрыгала сильнее, она ещё больше заулыбалась, коротенькие пальчики сжали глянцевую обложку книги о городе будущего. И тут она совсем тихо пролепетала:

– Доденька, я скоро умру. Я только хотела на тебя посмотреть.

Больше она ничего не смогла сказать. Но самое худшее произошло. Нанятые конкурентами, местные папарацци мгновенно оценили ситуацию. От них не ускользнули ни местечковый наряд тёти Поли, ни черты лица характерные для советских граждан, некогда волнами отъезжавших или активно посылаемых в Израиль.

Фотокамеры защёлкали, наглые лица заулыбались, репортёрская братия зашумела, почуяв добычу. И главное, все расслышали то самое проклятое слово «Доденька». Слухи интернета подтверждались.

Дима и, правда, стал Дмитрием только в девятом классе, а до этого дома его называли Додик. И сам он долгое время любил это своё имя. Оно казалось ему таким весёлым, нежным. Быть может, потому, что с такой нежностью это имя произносили тётя Сима, тётя Аня, тётя Роза и тётя….

Потом Дима увидел, как два охранника резко подхватили его крошечную бабушку Полю  и повели, а точнее, понесли к выходу. Тётя Поля успела обернуться. Её подрисованные бровки удивлённо взлетели вверх, и она жалобно, словно извиняясь, в последний раз посмотрела на будущего мэра. На своего Додика.

От этого взгляда и от того, что охранник толстыми пальцами скомкал ветхий кружевной воротничок, сердце Димы вдруг так заныло, и ему стало так погано, как бывало в детстве, когда его унижали, И так же, как в детстве, он почувствовал при этом приступ тошноты.

А потом всё закончилось. Плакаты «Дима – наш достойный мэр» стали срывать, уборщицы загремели вёдрами, охранники разгоняли оставшихся пенсионеров, которым кто-то сказал, что после встречи будут раздавать муку.

А он, Дима Дворский, ещё долго сидел в отведённой для него комнате дома культуры, в гримёрке для гастролёров с допотопным зеркалом-трюмо, запершись, один. Его голубые глаза навыкате бессмысленно рассматривали истёртую ковровую дорожку, трещину в трюмо и собственные лакированные ботинки за семьсот долларов. Только иногда, вспомнив скомканную блузочку бабушки Поли и её удивлённо приподнятые старческие бровки, Дима вздрагивал, с мычанием мотал головой и, глядя в зеркало на своё испуганное лицо, разделённое грязной трещиной, на свои элегантные очки и гарвардскую небритость, повторял в пустоту:

– Сволочь, сволочь, сволочь…

Ян Таксюр,

специльно для alternatio.org